Повествовательная организация текста романа «Евгений Онегин»

Стилистическая организация повествования — при всей ориентации автора на «простоту» стиля — достаточно сложна и многопланова. Работе над ро­маном предшествовали размышления Пушкина о языке и стилистике современной ему литературы. В 1822 г. появилась неоконченная заметка Пушкина (публикуют ее под названием «О прозе»), которая стала своего рода теоретической предпосылкой сти­листического построения романа в стихах «Евгений Онегин», Проблема, рассматриваемая в заметке, — Противопоставление двух принципиально разных способов выражения: «Читаю отчет какого-нибудь Любителя театра: сия юная питомица Талии и Мельпомены, щедро одаренная Апол... Боже мой, да Поставь: эта молодая хорошая актриса — и продолжай - будь уверен, что никто не заметит твоих выражений, никто спасибо не скажет.

Презренный зоил, коего неусыпная зависть изливает усыпительный свой яд на лавры русского Парнаса, коего утомительная тупость может только срав­ниться с неутомимой злостию... Боже мой, зачем просто не сказать лошадь; не короче ли — г-н изда­тель такого-то журнала».

Изысканность топких выражений, иносказатель­ность, перифраза противопоставляются Пушкиным «Простому» слову — слову прозаическому. Необхо­димость средств «изъяснить просто вещи самые обыкновенные» — вот, с точки зрения Пушкина, главная проблема литературы.

Теоретическим суждениям Пушкина-критика соответствовали поэтические решения в тексте «Евгения Онегина»: два стилистических полюса контрастно сопоставлены в романе. Столкновение «вы­сокого»   и  «низкого»,  «поэтического»  и  «прозаического», «условного» и «реального» — характерная черта пушкинского повествования. Один из самых ярких примеров такого стилистического контраста находим в  «Отрывках путешествия Онегина»:

Порой дождливою намедни

Я, завернув на скотный двор...

Тьфу! прозаические бредни,

Фламандской школы пестрый сор!

Такой ли был я, расцветая?

Скажи, фонтан Бахчисарая!

Такие ль мысли мне на ум

Навел твой бесконечный шум,

Когда безмолвно пред тобою

Зарему я воображал…

Средь пышных, опустелых зал...

Прозаической действительности противопостав­ляется такой же условный мир пушкинской поэмы «Бахчисарайский фонтан». Каждому миру соответ­ствует свой набор атрибутов — в первом случае это «скотный двор», во втором — «фонтан Бахчисарая». Соответственно противопоставлены и два полярных способа выражения: «прозаические бредни» призва­ны оттенить романтический ореол «пышных зал» и «бесконечный шум» фонтана. При этом достояни­ем реальности и, следовательно, художественно прав­дивой поэтической картиной остается все-таки скот­ный двор, а условно-символический фонтан и с ним героиня поэмы Зарема существуют лишь в мире воображения.

Подобным же образом два стилистических полю­са романа представлены в первой главе:

Встает купец, идет разносчик,

На биржу тянется изнозчик...

По, шумом бала утомленный

И утро в полночь обратя.

Спокойно спит в тени блаженной

Забав и роскоши дитя...

«Биржа», «извозчик», «тянется» — это набор по­нятий  совсем из другой реальности,  нежели та,  в которой обитает Евгений Онегин — «забав и роскоши дитя». Эти два мира никогда не сходятся, хотя существуют в одном времени и пространстве; «тень блаженная» — это просто другая стилистическая реальность, реальность перифразы, а не «простого» слова. В ней герой может быть представлен во мно­жестве словесных масок: «театра злой законода­тель», «почетный гражданин кулис», «философ в осьмнадцать лет», «мод воспитанник примерный». Подобно тому, как в своем «уединенном кабинете», побравшем все галантерейные новинки, Онегин «одет, раздет и вновь одет», он так же легко меняет и словесные маски-перифразы. Перифраза заменяет и замещает живого человека.

Культ перифразы и «простое» слово постоянно сталкиваются в романе при характеристике Ленско­го. Этот герой становится в романе носителем роман­тического мироощущения и мыслить и говорить способен только на языке романтического штампа. Перифрастический способ выражения естествен и органичен для Ленского, но в авторской характери­стике становится предметом пародирования и иро­нического обыгрывания. Приписанные Ленскому стихи («Куда, куда вы удалились?») написаны словно по трафарету, созданному совместными усилиями поэтов-романтиков и эпигонов романтизма. Строчки Ленского выглядят полуцитатами из популярных у публики стихотворений. Сравним:

Куда, куда вы удалились,

Весны моей златые дни? —   Это Ленский.

А вот Жуковский:

О дней моих весна златая...

Или Кюхельбекер:

Так лети ж, мечта златая.

Увядай, моя весна!   (Выделено мной. — Сост.)

Авторские оценки стихов Ленского сочувственно-ироничны:

Так он писал темпа   и вяло

(Что романтизмом мы зовем,

Хоть романтизма тут нимало

Не вижу я; да что нам в том?)

Обращает на себя внимание авторское выделение курсивом отдельных слов — прием, который при характеристике Ленского Пушкин использует регу­лярно:

Он пел разлуку и печаль,

И нечто, и туманну даль,

И романтические розы...

Или:

На модном слове идеал

Тихонько Ленский задремал.

Слова, выделенные курсивом, явно «принадлежат» Ленскому и становятся индикаторами романтиче­ского речевого шаблона. Однако Пушкин пародиру­ет не столько стихи Ленского, сколько именно услов­ные романтические формулы. Одним из наиболее ярких примеров перевода нечто и туманной дали на язык «здравого смысла» служит авторский коммен­тарий взволнованных размышлений Ленского нака­нуне  дуэли:

Он мыслит: «Буду ей спаситель.

Не потерплю, чтоб развратитель

Огнем и вздохов и похвал

Младое сердце искушал;

Чтоб червь презренный, ядовитый

Точил лилеи стебелек;

Чтобы двухутренний цветок

Увял еще полураскрытый».

Все это значило, друзья:

С приятелем стреляюсь я.

Однако столь резко проведенная граница между «поэзией» и «прозой» в романе скорее исключение, чем  правило.   Чаще  Пушкин  прибегает  к  приему несобственно-прямой  речи:   строй  мыслей  персонажа воспроизводится в авторской повествовательной перспективе, причем в случае Ленского чаще всего в ироническом плане. Внимательно прочитаем финал питой главы романа:

Что слышит он? Она могла...

Возможно ль? Чуть лишь из пеленок,

Кокетка, ветреный ребенок!

Уж хитрость ведает она,

Уж изменять научена!

Не 8 силах Ленский снесть удара;

Проказы женские кляня,

Выходит, требует коня

И скачет. Пистолетов пара,

Две пули — больше ничего —

Вдруг разрешат судьбу его.

На фоне стилистически нейтральной речи повествователя строчки «Возможно ль? Чуть лишь из пеле­нок,..» с их подчеркнутой экспрессией восприни­маются как внутренняя речь Ленского. Появление чисто информативной, явно авторской реплики «Вы­ходит, требует коня и скачет» вновь свидетельствует о смене повествовательной перспективы; точка зре­ния Ленского вновь обнаружит себя в последних строчках: «пистолеты», «судьба» — эти понятия и романтической литературе имели уже свою био­графию.

Специфика романтического лексикона Ленского ярко обозначается и в таком сплошь сотканном из ритуальных формул фрагменте:

Он верил, что душа родная

Соединиться с ним должна.

Что, безотрадно изнывая,

Его вседневно ждет она...

Автору здесь принадлежат разве что первые два слова, «просто» информирующие читателя о предме­те рассуждения. Весь дальнейший текст — набор трафаретных элегических формул. Постоянное «со­скальзывание» авторского текста в «чужую» речь — одна из наиболее выразительных художественных черт романа.