Сюжет и композиция романа «Евгений Онегин»

Читатель, впервые обращающийся к пушкинско­му «Евгению Онегину», вправе ожидать, что заглав­ный герой — Евгений Онегин — и будет централь­ным  действующим лицом  романа.   Однако  автор, едва представив своего героя («С героем моего рома­на... / Позвольте познакомить вас: / Онегин, добрый мой приятель...»), тут же о нем забывает и принима­ется беседовать с читателем:

...на брегах Невы,

Где, может быть, родились вы

Или блистали, мой читатель;

Там некогда гулял и я:

Но вреден север для меня.

И так в романе будет не раз. Взявшись рассказы­вать историю своего приятеля, автор постоянно сбива­ется то на воспоминания о «днях веселий и жела­ний», то на грустное размышление об уходящей мо­лодости («Но грустно думать, что напрасно / Была нам молодость дана...»), то на рассуждение о пре­вратностях творческого процесса:

...Ко мне забредшего соседа.

Поймав нежданно за полу,

Душу трагедией в углу,

Или (но это кроме шуток),

Тоской и рифмами томим.

Бродя над озером моим,

Пугаю стадо диких уток...

Онегин же остается то безнадежно забытым на балу — а автор в это время беззаботно разгуливает по берегу моря, элегически вздыхая: «Я помню море пред грозою...», то безвозвратно покинутым автором s пе­тербургском доме Татьяны, где в «минуту злую» для героя Пушкин решил попрощаться с читателями.

Таким образом, рассказывая о герое, автор все вре­мя выглядывает из-за его плеча, напоминая читателю о том, кто рассказывает, К сюжету Онегина, заданно­му первой строфой романа (размышления Онегина на пути к дядюшке), уже во второй строфе добавляет­ся сюжет автора. Сложным взаимодействием двух сюжетов — сюжета автора и сюжета героев (или, по словам исследователя романа С. Г. Бочарова, «рома­на автора» и «романа героев») — и определяется своеобразие художественной структуры повествова­ния в романе.

Сюжет героев, как становится ясно уже с первых строф романа, не может развиваться непрерывно. И причина этого не только в регулярных авторских вторжениях в повествование. Сам статус героев изна­чально определяется автором двояко. Во второй стро­фе первой главы Онегин представлен читателю так:

С героем моего романа

Без предисловий, сей же час

Позвольте познакомить вас:

Онегин,   добрый  мой   приятель.

Родился на брегах Невы...

(Выделено мной. —   Сост.)

Онегин одновременно и «добрый приятель» авто­ра — следовательно, реальный человек, существую­щий в одном мире с таким же реальным автором, и «герой романа» — следовательно, лицо условное, плод авторского воображения. Об этих двух важней­ших гранях образа главного героя Пушкин будет постоянно напоминать читателю. Вместе с Онеги­ным-приятелем автор намеревается отправиться за границу («Онегин был готов со мною / Увидеть чуж­дые страны...»), — а Онегина как персонажа рома­на автор вправе оставить в парковой аллее для объяс­нения с Татьяной (заключительные строки третьей главы) и при этом иронически заметить:

Но следствия нежданной встречи

Сегодня, милые друзья,

Пересказать не в силах я;

Мне должно после долгой речи

И погулять и отдохнуть:

Докончу после как-нибудь.

Автор волен обращаться со своим персонажем «без церемоний» — и потому сюжет Онегина из непрерывной линии превращается в пунктир. При этом автор весьма свободно обходится и с сюжетным временем: один день из жизни Онегина занимает всю первую главу, а три года его путешествия остают­ся в буквальном смысле «за кадром» — «Отрывки из путешествия Онегина» вынесены за рамки основ­ного  текста.   Однако  это  не  делает  повествование хаотичным, в построении романа есть удивительная симметрия и внутренняя логика.

Прежде всего следует отметить зеркальное отра­жение сюжета первых семи глав в восьмой, заключи­тельной. История Онегина и Татьяны повторяется с точностью до наоборот: любовь Татьяны к Онегину сменяется страстной влюбленностью Онегина в Тать­яну, письмо Татьяны сменяется письмом Онегина, а «проповедь» Онегина — «уроком», который теперь, в свою очередь, дает герою Татьяна.

Очевидные сюжетные параллели находят продол­жение в неявных, скрытых сюжетных рифмах. Каза­лось  бы,  что  общего  между  фантастическим  сном Татьяны и деревенским балом по случаю ее именин? (Отметим,  что сон  играет исключительно  важную роль в изображении внутреннего мира Татьяны — это едва ли не единственная в романе развернутая картина психологического состояния героини.) Фан­тастический сон вбирает в себя как элементы «страш­ных» готических сюжетов (чудища, маски и т. п.), явившихся из мира литературы, так и традиционные для фольклорных произведений образы (медведь, лес, ручей,  изба).  Однако  композиционная роль  сна — в  связывании  предшествующих  глав  с  драматиче­скими  эпизодами  шестой  главы:   ссорой  Онегина я Ленского, дуэлью, гибелью Ленского. Более того, предметная детализация, общая для кошмарного сна и праздничной яви, заставляет ассоциативно связы­вать «уродов с того света» и веселых гостей Лариных:

Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,

Людская молвь и конский топ!

(Сон  Татьяны)

В гостиной встреча новых лиц,

Лай мосек, чмоканье девиц,

Шум, хохот, давка у порога...

(Именины)

И вот уже беззаботные и ни о чем не подозреваю­щие гости Лариных — «толстый Пустяков»,  «уезд­ный франтик Петушков», «обжора» Флянов — бла­годаря сюжетной рифме предстают перед читателем в гротескном свете. И даже мирная картина с храпя­щими Пустяковыми, Гвоздиными, Простаковыми и мосье Трике «в фуфайке, в старом колпаке» может вызвать невольное воспоминание о ночном видении Татьяны:

Вот череп на гусиной шее

Вертится в красном колпаке...

Однако столь разветвленной системе соответствий противоречит другой важнейший принцип сюжет­ной организации «романа героев»: действие развива­ется среди постоянно намечаемых, но нереализуе­мых сюжетных возможностей. Казалось бы, happy end в романе при той расстановке сил, что задана во второй главе, просто неминуем. Ленский влюблен в Ольгу — и любим (как ему кажется). Появление Онегина в доме Лариных истолковано всеми соседя­ми однозначно — «...свадьба слажена совсем, / Но остановлена затем, / Что модных колец не достали». Однако при том, что перед героями не стоит никаких препятствий (вспомним традиционную романную схему — в ней сюжетный путь героев складывается именно из преодоления препятствий, будь то несо­гласие родителей или вмешательство «третьего лиш­него»), счастливого разрешения сюжетной коллизии не происходит: Ленский погибает, Онегин отправля­ется в путешествие, Ольга выходит замуж за улана и навсегда исчезает со страниц романа, Татьяну увозят в Москву на «ярмарку невест».

Отказ от напрашивающихся линий сюжетного развития наиболее явно продемонстрирован автором на примере романной судьбы Ленского. Автор опи­сывает  два  варианта  возможного  будущего  своего

героя:

Быть может, он для блага мира

Иль хоть для славы был рожден... —

или

А может быть и то: поэта

Обыкновенный ждал удел...

Расстался б с музами, женился,

В деревне счастлив и рогат

Носил бы стеганый халат...

Однако — и в этом один из многих парадоксов романа — о будущем героя автор начинает говорить тогда, когда того уже нет в живых и ни один из вариантов судьбы героя заведомо не может быть реа­лизован!

Не меняет ситуации и финальная встреча Татья­ны и Онегина в Петербурге: автор вновь отказывается от счастливой развязки и соединения героев (точка в отношениях героев поставлена знаменитой репликой Татьяны:  «Но я другому отдана; / Я буду век ему верна*). Более того, Пушкин демонстративно отка­зывается от каких бы то ни было сюжетных эффек­тов: объяснение Онегина и Татьяны заканчивается под «шпор незапный звон» появившегося в комнате мужа героини  —  и мелодраматическая сцена,  ка­залось бы, неизбежна. Однако именно в эту реши­тельную минуту автор оставляет героев и прощается с читателями¹.

¹ Заметим, однако, что отсутствие традиционной раз­вязки (либо смерти героя, либо счастливого финала) не лишает «роман героев» композиционной завершеннос­ти — б финале сюжет возвращается в точку начала: сюжетный пугь заглавного героя начинается в Петер­бурге (точнее, из Петербурга — Онегин отправляется в деревню) и в Петербурге заканчивается (Онегин возвра­щается в столицу из путешествия).

При  внутренней  логичности  и  упорядоченности сюжета героев сюжет автора может показаться хао­тичным набором не связанных друг с другом воспо­минаний, мечтаний, размышлений, полемических за­мечаний по поводу современной литературной жиз­ни или стройности женских ножек... Не случайно современные  Пушкину литературные критики  от­казывали роману в целостности и единстве, Н. Поле­вой рассматривал  «Евгения Онегина» как  «рудник для эпиграфов, а не органическое существо», а Н. Надеждин считал, что это не роман вообще: «Евгений Онегин» не был и не назначался быть в самом деле романом... Он не имеет притязаний ни на единство содержания, ни цельность состава, ни на стройность изложения». Да и сам Пушкин на первый взгляд давал основания для такой оценки своего романа, словно специально указывая на явные композицион­ные промахи:

...Прими  собранье   пестрых  глав,

Полусмешных,  полупечальных,

Простонародных,   идеальных,

Небрежный плод моих забав...

А где, бишь, мой рассказ несвязный'!..

И даль  свободного  романа

Я сквозь магический кристалл

Еще не ясно различал.

(Выделено мной. —   Сост.)

Разница, однако, состояла в том, что критики не увидели в « Евгении Онегине» романа, а автор видел в нем роман нового типа.

Принципиально новые законы художественного построения текста были сформулированы Пушки­ным и в одном из писем к Л. Бестужеву: «Роман требует болтовни». Болтовня — сознательное стрем­ление создать текст, который мог бы воспринимать­ся как импровизационный рассказ; стремление добиться эффекта непринужденного диалога с чита­телем -- и разрушить условно-литературное повест­вование о столь же условных литературных персона­жах. Не случайно Пушкин представляет своего ге­роя в романе дважды: в первой главе (вторая строфа) И в седьмой (заключительная строфа). Сопоставим эти фрагменты:

Друзья Людмилы и Руслана!

С героем моего романа

Без предисловий, сей же час

Позвольте познакомить вас:

Онегин, добрый мой приятель...

Пою   приятеля  младого

И множество его   причуд.

Благослови  мой  долгий  труд,

О ты, эпическая муза!

Свободный и непринужденный разговор с чита­телем  —  тем  более  с  читателем  посвященным¹ — сменяется пародийным взыванием к эпической музе («Не дай блуждать мне вкось и вкривь») в запоздалом «вступлении» к  роману,  помещенном  в предпослед­нюю главу. Тем самым классицистская жесткая рег­ламентация темы и структуры произведения, стро­гость композиционных правил, заданность авторской художественной  установки и  обязательность  высо­кого  пафоса  иронически  опровергаются  и  утверж­даются  права  свободного  от  любой  регламентации рассказа. Причем «свободного» настолько, что авто­ру иной раз  приходится себе напоминать,  кто  его герой и что с ним происходит, «чтоб не забыть, о ком пою».

¹ Первая большая поэма Пушкина «Руслан и Людми­ла» вызвала широкую полемику в литературных кругах и снискала молодому автору как сторонников, так и оппонентов. Обращаясь к «друзьям Людмилы и Русла­на», Пушкин тем самым обращается к «споим» читате­лям, принявшим сторону поэта л его художественных поисках 1820-х   гг.

Свободное движение повествования дает автору возможность легко перемещаться во времени и про­странстве, переходить от одного предмета к друго­му — по прихотливой логике поэтических ассоциа­ций,  рассказывать о себе самом и вместе с тем об универсальных законах человеческой жизни. Доста­точно   открыть   роман   на   любой   странице,   чтобы в этом убедиться. Описание одного дня из деревен­ской жизни Онегина неожиданно переходит в рассу­ждение о преимуществах Бордо перед Аи, проповедь Онегина заканчивается серьезно-ироническими раз­мышлениями  автора  о друзьях  (завершающимися парадоксальной формулой: «Но от друзей спаси нас. Боже!»), а затем повествование вообще сворачивает в сторону и читателю предлагается узнать, «что значит именно родные».

«Забалтываясь донельзя» (цитата из письма Пуш­кина к Дельвигу, в котором он рассказывает о плане своего романа), автор тем самым получает возмож­ность сказать обо всем — об элегиях и одах, о яблочной наливке и брусничной воде, о русском театре и фран­цузских винах, о лорде Байроне и безымянном не­мецком булочнике, о своем «брате двоюродном Буянове» и Наполеоне, оставшемся стоять у стен Москвы в ожидании ключей от города, и еще о многом, мно­гом другом. Пестрота описаний и разностильность повествования не противоречат внутреннему единству «Евгения Онегина» — лирическим центром романа является автор, Мир автора бесконечен, и «роман героев» оказывается лишь его частью. Лирические отступления, по замечательному выражению С. Г. Бо­чарова, не отступают от дела, а обступают его со всех сторон. «Роман героев» существует внутри «романа автора» и вне его превращается в заурядную мело­драму с несбывшимися надеждами и разбитыми серд­цами.

Созданию эффекта свободного, импровизационно­го повествования — иллюзии «болтовни» — способ­ствует и интонационный строй романа. Пушкин максимально эффективно использует повествователь­ные возможности четырехстопного ямба: ямб — гиб­кий, легко варьирующийся и интонационно очень близкий к разговорной речи размер, он передает динамику живой речи. Той же цели служит и оне­гинская строфа — принципиально новый тип стро­фы, созданный в романе Пушкиным. Онегинская строфа включает в себя 14 стихов четырехстопного ямба с рифмовкой AbAb CCdd EffE gg (прописными буквами обозначены женские рифмы, строчными — мужские). Смысловая структура онегинской строфы — тезис, его развитие, кульминация, концовка — передает сам ход движения мысли¹.

¹ После Пушкина онегинская строфа была использована Лермонтовым в поэме «Тамбовская казначейша», М. Волошиным в стихотворных посланиях; однако ассо­циативно онегинская строфа всегда связывалась именно С пушкинским романом и вызывала многочисленные к чему отсылки: «Пишу Онегина размером», — замечает в начале своей поэмы Лермонтов; «Пусть будет он, как вечер, тих, / Как стих «Онегина» прозрачен...» — размыш­ления М. Волошина. «Перевернутой» онегинской стро­фой написана «Университетская поэма» В. Набокова: автор меняет пушкинский порядок рифмовки па обратный, зеркально отраженный — АА bССb DDee FgFg.

Но авторская «болтовня» направлена не только воине — предметом изображения в романе становит­ся сама история его создания, Рассказывая читателю историю своего романа, автор несколько раз указыва­ет на композиционные «огрехи»:

...Хоть поздно, а вступленье есть.

Я кончил первую главу;

Пересмотрел все это строго:

Противоречий очень много,

Но их исправить не хочу.

Пора мне сделаться умней,

В делах и в слоге поправляться,

И эту пятую тетрадь

От отступлений очищать.

При этом необходимость избавляться от отступле­ний декларируется в очередном лирическом отсту­плении, а противоречия романа не только не скрыва­ются, но, наоборот, специально подчеркиваются. Бо­лее  того,   можно признать  принцип  противоречия одним  из  важнейших  конструктивных  принципов романа. Заявление автора «я думал уж о форме пла­на» явно противоречит авторскому определению ро­мана как «рассказа несвязного» и итоговому призна­нию  в  конце  восьмой  главы  —   «даль  свободного романа... / Еще не ясно различал»;  «лета шалунью рифму гонят»  — это реплика из романа в стихах с очень  жесткой  и  нигде   не  нарушаемой  системой рифмовки.

Принцип противоречия срабатывает и на уровне сюжетных мотивировок: в третьей главе, например, автор утверждает, что письмо Татьяны хранится у него —«Письмо Татьяны предо мною; /Его я свято берегу...», а в восьмой главе письмо оказывается уже у Онегина: «Та, от которой он хранит / Письмо, где сердце говорит...» С готовностью замечая «разность между Онегиным» и собой, автор тут же «проговари­вается»:

Страстей игру мы  знали оба:

Томила жизнь  обоих    нас;

В обоих сердца жар угас...

(Выделено  мной. —   Сост.)

Но принцип противоречия последовательно проходится Пушкиным на протяжении всего повествования. Литературная условность повествования сочетается в романе с «дружескими враками», а ис­кусственность традиционных сюжетных трафаретов иронически опровергается. И в этом случае даже рассуждения автора о планах будущих романов («То­гда роман на старый лад / Займет веселый мой за­кат. / Не муки тайные злодейства / Я грозно в нем изображу, /Но просто вам перескажу / Преданья русского семейства...») воспринимаются не как ли­тературный манифест, а как продолжение «бол­товни», но болтовни о литературе и ее законах. Привлекая внимание читателя к «технологической» сто­роне повествования (разрывам во времени, пунктир­ному движению сюжета, введению в повествование планов и черновиков этого же романа), автор выводит не первый план металитературные аспекты романа. Рассказывая о «приятеле», автор все время напоми­нает читателю о «литературности» всего сказанного («Но наш герой, кто б ни был он, / Уж верно был не Грандисон», «Прямым Онегин Чильд Гарольдом/ Вдался и задумчивую лень»). Подлинный сюжет «Евгения Онегина» — не история Татьяны и Онеги­на, а история создания романа.

Создатель же романа сам, в свою очередь, становит­ся его персонажем. Следует отметить, что автор, пожалуй, единственный герой романа, биография которого лишь намечена и прочерчена в повествова­нии пунктиром (в отличие, например, от Онегина, Татьяны или даже второстепенного героя Зарецкого: «жизнеописанию» каждого из этих персона­жей отводится специальная часть повествования). Литор не придерживается хронологии в рассказе о собственной судьбе: в первой главе он упоминает о южной ссылке начала 1820-х гг. («Но вреден север для меня»), в шестой — прощается с моло­достью:

Ужель мне скоро тридцать лет?

………………………………….

Но так и быть: простимся дружно,

О юность легкая моя!.. —

чтобы  в  восьмой  вернуться  к  годам  отрочества - Лицею и заключительному лицейскому экзамену:

В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал...

……………………………

Старик Державин нас заметил

И, в гроб сходя, благословил...

Определенность автору как персонажу придает не столько романная биография, сколько манера видеть вощи и о них говорить. Вес «статьи в .энциклопедии» «Евгения Онегина» написаны одной рукой — и по­черк автора не спутать ни с чьим другим. Иронич­ный и серьезный, грустный и озорной (достаточно вспомнить «Читатель ждет уж рифмы розы; / На, вот возьми ее скорей!»), легкомысленный и мудрый — все это автор, присутствие которого в романе превра­щает «рассказ несвязный» в огромную, многоплано­вую панораму человеческой жизни.

Таким образом, свободное варьирование тем, сти­лей, голосов, подключенных к авторскому повествова­нию, свободное перемещение в пространстве и времени, соединение объективно-повествовательного и субъ­ективно-лирического типов повествования — важ­нейшие принципы композиционной организации романа. Вне авторского слова «Евгений Онегин» пре­вращается в «плохо сделанную* мелодраму — без развязки, без эффектных сцен, с легкопредсказуе­мым сюжетом; отменяется сам тип героя, созданно­го Пушкиным, — «доброго приятеля» автора и одно­временно создания его фантазии, героя романа; разрушается пушкинский образ художественного пространства, строившегося в романе по принципу взаимоналожения двух миров — реального и литера­турного.