Роман А. С. Пушкина в критике

Н. А. Полевой

...Содержание первой главы «Онегина» составля­ет ряд картин чудной красоты, разнообразных, все­гда прелестных, живых. Герой романа есть только связь описаний. <...> Выбрав героя из высшего звания общества, он только рисует с неподражаемым искусством различные положения и отношения его с окружающими предметами — и здесь тайна пре­лести поэмы Пушкина. Но не смех возбуждает поэт, он освещает перед нами общество и человека: герой его - шалун с умом, ветреник с сердцем — он знаком нам, мы любим его!

И с каким неподражаемым уменьем рассказыва­ет наш поэт: переходы из забавного в унылое, из веселого в грустное, из сатиры в рассказ сердца очаровывает читателя. Мысли философа, опытного зна­тока и людей, и света, отливаются в ярких истинах; кажется, хочешь спросить, как успел подслушать поэт тайные биения сердца? где научился высказы­вать то, что мы чувствовали и не умели объяснить?

Картины Пушкина полны, живы, увлекательны. < ... > Онегин не скопирован с французского или английского; мы видим свое, слышим свои родные поговорки, смотрим на свои причуды, которых все мы не чужды были никогда.

(Из статьи   «Евгений Онегин». Роман в стихах.

Сочинение Александра  Пушкина)

Д. В. Веневитинов

Вторая песнь по изобретению и изображению ха­рактеров несравненно превосходнее первой. В ней ужо совсем исчезли следы впечатлений, оставлен­ных Байроном, и в «Северной пчеле» напрасно сравнивают Онегина с Чайльд Гарольдом. Характер Оне­гина принадлежит нашему поэту, развит оригиналь­но. Мы видим, что Онегин уже испытан жизнью; но опыт поселил в нем не страсть мучительную, не едкую и деятельную досаду, а скуку, наружное бес­пристрастие, свойственное русской холодности (мы на говорим русской лени).

Для такого характера все решают обстоятельства. Кош они пробудят в Онегине сильные чувства, мы не удивимся: он способен быть минутным энтузиастом и  повиноваться порывам души. Если жизнь его будет без приключений, он проживет спокойно, рассуж­дая умно, а действуя лениво.

(Из заметки об  «Евгении Онегине»)

Спрашиваем: какая общая мысль остается в душе после Онегина! Никакой. Кто не скажет, что Онегин изобилует красотами разнообразными; но все это в отрывках, в отдельных стихах, в эпизодах к чему-то, чего нет и не будет. Следственно, при создании Оне­гина поэт не имел никакой мысли; начавши писать, он не знал, чем кончит, и, оканчивая, мог писать еще столько же глав, не вредя общности сочинения, пото­му что ее нет. <-.,.> Но... при встрече с Онегиным не хочется говорить худо о нем. Мы так много провели с ним минут усладительных!

(Из статьи «Евгении Онегин». Роман в стихах.

Сочинение Александра Пушкина»)

Н. И. Надеждин

Каждая глава Онегина яснее и яснее обнаружива­ла непритязательность  Пушкина на исполинский замысел, ему приписываемый. С каждою новой стро­кою становилось очевиднее, что произведение    сие было не что иное, как вольный плод досугов фанта­зии,   поэтический  альбом  живых  впечатлений  та­ланта, играющего своим богатством. <...> С самых первых глав можно было видеть, что он (Онегин) не имеет притязаний ни на единство содержания, ни на цельность состава, ни на стройность изложения, что он освобождает себя от всех искусственных условий, коих критика вправе требовать от настоящего ро­мана.

<...> Самое явление его, неопределенно-периоди­ческими выходами, с беспрестанными пропусками и скачками, показывает, что поэт не имел ни цели, ни плана, а действовал по свободному внушению играю­щей фантазии.

(Из  статьи   «О   «Евгении Онегине»)

В. Г. Белинский

…Прежде всего в «Онегине» мы видим поэтиче­ски воспроизведенную картину русского общества, взятого в одном из интереснейших моментов его развития, С этой точки зрения «Евгений Онегин» есть поэма историческая в полном смысле слова, хотя в числе ее героев нет ни одного исторического лица. <...>

Онегин — не Мельмот, не Чайльд-Гарольд, не де­мон, не пародия, не модная причуда, не гений, не великий человек, а просто — «добрый малой, как вы де я, как целый свет». <...> Онегин — добрый малой, но при этом — недюжинный человек. Он не годится в гении, не лезет в великие люди, но бездея­тельность и пошлость жизни душат его; он даже не знает, чего ему надо, чего ему хочется; но он знает и очень хорошо знает, что ему не надо, что ему не хочется того, чем так довольна, так счастлива самолюбивая посредственность. <...> Мы доказали, что Оне­гин не холодный, не сухой, не бездушный человек... Мы скажем теперь, что Онегин — страдающий эго­ист. <...> Его можно назвать эгоистом поневоле; и в его эгоизме должно видеть то, что древние называли fatum (рок, судьба). Благая, благотворная, полезная деятельность! Зачем не предался ей Онегин? Зачем не искал он в ней своего удовлетворения? Зачем? зачем? — Затем, милостивые государи, что пустым людям легче спрашивать, нежели дельным отвечать... <...>

Роман оканчивается отповедью Татьяны, и чита­тель навсегда расстается с Онегиным в самую злую минуту его жизни... Что же это такое? Где же роман? Какая его мысль? И что за роман без конца? — Мы думаем, что есть романы, которых мысль в том и заключается, что в них нет конца, потому что в самой действительности бывают события без развязки, существования без цели, существа неопределенные, никому не понятные, даже самим себе... <...>

Что сталось с Онегиным потом? <...> — Не знаем, да и на что нам знать это, когда мы знаем, что силы этой богатой натуры остались без приложения, жизнь без смысла, а роман без конца? Довольно и этого знать, чтоб не захотелось больше ничего знать...

(Из  статьи  восьмой   «Сочинения Александра Пушкина» )

...Отступления, делаемые поэтом от рассказа, об­ращения его к самому себе исполнены необыкновен­ной грации, задушевности, чувства, ума, остроты; лич­ность поэта является такою любящею, такою гуман­ною. В своей поэме он умел коснуться так многого, намекнуть о столь многом, что принадлежит исклю­чительно к миру русской природы, к миру русского общества! «Онегина» можно назвать энциклопедией русской жизни и в высшей степени народным про­изведением.

(Из статьи девятой  «Сочинения

Александра   Пушкина»)

Ю. Н. Тынянов

...Сам Пушкин, как всегда понимавший свои ве­щи лучше современных критиков, дал два положе­ния, два термина, необходимых для уразумения «Ев­гения  Онегина».

Первое сообщение Пушкина о «Евгении Онеги­не» такое: «Я теперь пишу не роман, а роман в стихах - дьявольская разница!»

Предпоследняя строфа последней главы:

Промчалось много, много дней

С тех пор, как юная Татьяна

И с ней Онегин а смутном сне

Явилися впервые мне —

И даль  свободного    романа

Я сквозь магический кристалл

Еще неясно различал.

Итак: «не роман, а роман в стихах» и «свободный роман». <…>

«Свободный роман» — «панорама», по выраже­нию Пушкина, строит материал на переключении из плана в план, из одного тона в другой. Это переклю­чение (так называемые «отступления») явилось глав­ным сюжетным средством... <...> Роман как начат, так и окончен внезапно. Прощание с Онегиным дано на напряженном фабульном моменте. Но и последняя глава (1832) и первое полное издание «Евгения Онегина» (1833) кончалось «отрывками из путешествия Онегина», которые и являются, таким образом, подлинным концом Онегина, подчеркиваю­щим  его  «бесконечность».  <...>

Свобода романа была в его развертывании, не толь­ко сюжетном, но и стилистическом:

...собранье пестрых глав,

полусмешных, полупечальных,

Простонародных, идеальных. <...>

Свободным оказался в результате самый жанр. Вследствие непрестанных переключений из плана и план жанр оказался необязательным, разомкнутым, пародически скользящим по многим замкнутым жанрам одновременно. Он скользит по жанру прозаического романа, типа вальтер-скоттовского и рома­ми сентиментального... <...> Одновременно, в силу стиховой организации, подготовленная ироническими метонимиями (Приамы, Автомедонты, сельские циклопы) выплывает пародия на эпопею:

Пою приятеля младого.

Попутно, с целью переключений, Пушкин использует пародически малые стиховые жанры (элегию).

(Из  книги   «Пушкин»)

С. Г. Бочаров

...Читатель, Онегин и автор — все трое сошлись в какой-то  действительности,  в  одном  измерении. Это действительность фантастическая, хотя и геогра­фически точно определенная («на брегах Невы»)... Действительность эта — гибрид: мир, в котором пи­шут роман и читают его, смешался с «миром» романа; исчезла рама, граница миров, изображение жизни смешалось с самой жизнью. <...>

В «мире романа» мы можем найти все то, что и в «мире, с которого пишут», он расположен на тех же брегах Невы. Эти два плана можно наложить друг на друга. Естественная мотивировка — единство лично­сти «я», человека и автора вместе, который может равно сказать: «мой герои», «мой приятель», «мой читатель». Личность художника совмещает в себе два мира — литературу и жизнь... <...>

Единство романа «Евгений Онегин» — это един­ство автора; это «роман автора», внутри которого за­ключен «роман героев». <...>

Лирика романа — не в лирических отступлениях, а в основании целого, универсальной роли местоиме­ния «мой»; в том, как охвачен эпос героев авторским сознанием.   <...>

...Мы прочитываем подряд:

В начале нашего романа,

В глухой, далекой стороне...

Где происходят события? Отвечают параллельно — одновременно — оба стиха, лишь совокупно дающие пушкинский образ пространства в «Евгении Онеги­не». В глухой, далекой стороне, в начале романа — одно событие, локализованное в одном месте, однако в разных мирах. Мы видим одно (глухую сторо­ну) сквозь другое (начало романа). И так «Евгений Онегин» в целом: мы видим роман сквозь образ романа.  <...>

Лирическое отступление — не отступление, а пер­воэлемент романа Пушкина. Речь «от автора», образ «в первом лице» не отступает «от дела» в сторону, а обступает   его со всех сторон. <...>

Автор присутствует в романе среди своих героев, но человеческое присутствие обращается в идеальное соприсутствие автора.

(Из статьи  «Форма плана»)

Д. Д. Благой

...Одним из основных, руководящих композици­онных приемов Пушкина было гармоническое соответствие конца произведения его началу.

В последней главе «Евгения Онегина» заключает­ся как бы два слитых воедино конца: конец всего произведения и конец романа Евгения и Татьяны, начавшегося в третьей главе — встречей с Татьяной Онегина, прочитавшего ее любовное послание.

И вот последняя глава гармонически соответству­ет как началу всего произведения, так и началу романа между Онегиным и Татьяной. «Роман в стихах» заканчивается там же, где он начался, — в Петер­бурге, в «большом свете». Но в начале романа — в первой главе — Онегин покидает «свет», в послед­ней главе он в него снова возвращается. <...>

В необыкновенно стройные, симметричные почти до тождественности композиционные рамки оформ­ляется поэтом и основная любовная фабула рома-отношения между Онегиным и Татьяной. Но­ли и, вторая встреча между ними строится на тех же основных опорных моментах — письмо и ответное объяснение — «урок». Письмом (после 31 строфы III главы) и ответным «уроком» (в начале IV главы) отношения между Онегиным и Татьяной начинаются; письмом (после 32 строфы последней главы) и ответным «уроком» (в конце последней главы) эти отношения заканчиваются. Но, в соответствии с новой ситуацией, с развитием по ходу романа характе­ров героя и героини, они при новой встрече как бы меняются местами: теперь уже не Татьяна шлет влюбленное письмо к Онегину — «страстное послан­ье» шлет Онегин к Татьяне; уже не он ей, а, наоборот, она ему дает ответный «урок».

Причем параллельность этих, так сказать, «перевернутых» в зеркальном отражении, совпадающих опорных моментов подчеркивается рядом компози­ционных приемов. Оба письма одинаково выделены из общей ткани романа своей астрофичностью; оба «урока» не только облечены в монологическую форму (он говорит, она «без возражений» слушает, и наоборот), но даже почти полностью уравновешены по своим размерам («урок» Онегина — пять четырнадцатистишных «онегинских строф» без 2 стихов, то есть 68 стихов; «урок» Татьяны — пять с полови­ной строф — 77 стихов). <...>

Зеркально-перевернутая симметрия двух писем и двух «уроков» усиливается и намеренными тексту­альными совпадениями.

(Из  статьи   «Пушкин—   зодчий»)

Ю. М. Лотман

«Евгений Онегин» стал в творчестве Пушкина новым этапом в построении текста. <...> Возникает задача построения художественного (организованного) текста, который бы имитировал не художественность (неорганизованность), создания такой структуры, кото­рая бы воспринималась как отсутствие структуры.

...Для того чтобы вызвать в читателе ощущение простоты, разговорной естественности языка, жиз­ненной непосредственности сюжета, безыскусствен­ности характеров, потребовалось значительно более сложное структурное построение, чем все известные в литературе тех лет. Эффект упрощения достигался ценой резкого усложнения структуры текста.

Строя текст как непринужденную беседу с чита­телем, Пушкин постоянно напоминает, что сам он — сочинитель, а герои романа — плод его фантазии:

Я думал уж о форме плана,

И как героя назову...

Промчалось много, много дней

С тех пор, как юная Татьяна

И с ней Онегин в смутном сне

Явилися впервые мне...

Одновременно, широко включая в текст метатекстовые рассуждения о правилах построения текста, Пушкин знакомит нас с многочисленными дорогами, по которым тем не менее он не ведет свое повество­вание. Он перечисляет ряд типов и способов созда­ния пня романных персонажей, но делает это для того, чтобы уклониться от них:

Не муки тайные злодейства

Я грозно в нем изображу,

Но просто вам перескажу

Преданья русского семейства,

Любви пленительные сны,

Да нравы нашей старины.

Ни по одному из этих путей, так же как и по ряду других, демонстративно прокламированных автором, роман не идет. Исключительно активное уподобле­ние персонажей романа литературным стереотипам (то от лица автора, то в порядке самоопределения героев) неизменно завершается разоблачением лож­ности подобных уподоблений. При этом персонажи получают чисто негативную характеристику по кон­трасту с определенными литературными типами.

Утверждение, что герой не является ни одним из щедро перечисленных литературных типов, приводит читателя к убеждению, что герой вообще не является литературным персонажем и не подчи­няется законам литературы. <...> Текст вообще как бы перестает быть литературой, а действующие лица - как бы и не литературные персонажи, а живые личности.

Эта особенность позволяет Пушкину одновремен­но уверять читателей и что герои — плоды его художественной фантазии, а следовательно, должны под­чиняться законам литературы, и что они — реаль­ные люди, приятели и знакомцы автора, никакого отношения к литературе не имеющие. <...>

...Чрезвычайно знаменателен конец пушкинско­го романа: приложив столько усилий к тому, чтобы финал «Онегина» не напоминал традиционных описаний «при конце последней части», Пушкин вдруг приравнивает Жизнь (с заглавной буквы!) роману и заканчивает историю своего героя образом оборванного чтения:

Блажен, кто праздник Жизни рано

Оставил, не допив до дна

Бокала полного вина,

Кто не дочел Ее романа

И вдруг умел расстаться с мим,

Как я с Онегиным моим.

Поэт, который на протяжении всего произведения выступал перед нами в противоречивой роли автора и творца, созданием которого, однако, оказывается не литературное произведение, а нечто прямо ему про­тивоположное — кусок живой Жизни, вдруг пред­стает перед нами как читатель (ср.: «и с отвращени­ем читая жизнь мою»), т. е. как человек, связанный с текстом. Но здесь текстом оказывается Жизнь.

(Из статьи  «Своеобразие  художественного

построения  «Евгения Онегина»)